6.      Большой секрет для маленькой компании

День не задался. День определенно не задался. Эстэль, доставленная под конвоем назад в пещеру, уселась на пол, вернее на меховую шкуру, покрывающую его, и положила голову на сундук. Надолго одну ее даже тут не оставили. В пещеру вошла Влчинкаи села с краю.

- Вот зачем ты так? – Влчинка с материнской заботой погладила девушку по волосам. – Что такого Ирмину сказала, что волком раненным мимо промчался? Не поверю, что он тебе злое сделал. Мальчик, отродясь, не умеет лживые речи вести и обиду продуманную творить.

- Правду и сказала, - Эстэль устала пояснять одно и то же и сейчас повторяла очевидное ей с тупой покорностью. - Пленницей вы меня тут держите. Выши ваш обещал, что если я упрямиться не стану, с ним пойду, то он мне лошадь вернет. А вот про то, что мы обе тут привязанными останемся, и слова не сказал.

- Так плохо здесь? Или тебя обижает кто?

- Попробовали бы обидеть, - весьма убедительно хмыкнула девушка. Мало кто усомнился бы в том, что обижать ее вредно для собственного здоровья. - Идти мне надо.

Рука Влчинки замерла.

- Зовет тебя что-то? На месте не дает усидеть?

- Можно и так сказать, - согласилась девушка, подивившись проницательности женщины.

- И пойдешь ты в сторону замка герцогского? В Обер-Астон?

- Видимо, да. Не хотела, но придется.

- Но придется…, - эхом отозвалась женщина. – Вот что, милая, ты не торопись. За один день замок дальше не станет. Ног у него нет, не сбежит. А ты немного в стороне от суеты побудешь. Вечером у нас ужин большой будет. С Анадэнэлем познакомишься. А там и отъезд твой обсудим. Нет у нас цели - тебя тут против воли удержать. Но от беды уберечь… Это уже наша обязанность.

Влчинка выбрала самый неудачный способ вселять уверенность. Туманные намеки на грядущие беды если кого и радуют, то это злодея-лиходея. Да и то, если эти беды непосредственно его не касаются. Эстэль успела передумать всякое. И про недружелюбного медведя, охранявшего свою территорию от незванных завтраков, обедов и ужинов. И про злобного колдуна, истребившего этого медведя, и уже несколько месяцев поджидающего новую жертву, озверев от голода и одиночества. Подобные мысли не сильно способствуют пробуждению аппетита. Так что за день девушка так ничего и не съела, да и за вечерним ужином сидела понурая – кусок в горло не шел. И хотя Радаст несколько раз упомянул, что прием дорогой гостьи – один из поводов для празднества, сама гостья не слишком радовалась и при первой же возможности поспешила сбежать. Правда, не слишком далеко. Все разбойники собрались в одном зале, и пустующие коридоры уснули в непроглядной темноте. Уйти по ним мог только тот, кто хорошо знал каждый поворот, в чем довольно быстро убедилась Эстэль, несколько раз споткнувшись, зацепившись за выступ и ударившись лбом. Посему место для побега было выбрано близкое и даже худо-бедно освещенное – небольшая комнатушка в верхнем ярусе, куда вела узкая лесенка под низким сводом. Доносящийся снизу шум упрямо лез в голову, отвлекая от мыслей. Но хотя бы никто не мельтешил перед глазами. И если подольше посидеть, закрыв их, расслабившись, то вполне можно привыкнуть к гаму и перестать воспринимать его, как раздражающий фактор.

- Королева покинула свой бал?! – донесся голос откуда-то сверху.

Эстэль зябко дернула плечами, с трудом сглатывая комок, вставший в горле, и разлепила глаза. Раздражающий фактор, обиженный невниманием к своей персоне, явился самолично, да еще кулек насмешек с собой притащил. Добро же им потешаться над пленницей. Странной такой пленницей… В цепях не держат, водой тухлой не поят. И милы все, и приветливы. Только уйти никак не дадут. Девушка нервно хохотнула, вспомнив один из прочитанных рассказов. Там гостя тоже привечали: и прием в его честь, и вино, и жаркое… И даже корону всучили. А потом в жертву богам принесли, свидетельствуя, что готовы отдать самое лучшее из имеющегося – того, кому место во главе стола отводят. Может и ей такую же участь готовят?

- А ты неразговорчивая, - усмехнулся юноша, спрыгнув на пол прямо перед девушкой. – Или это я недостоин твоего величественного внимания?

- Дурак, - буркнула Эстэль, отворачиваясь к стене.

- Возможно.

Легкость, с которой разбойник согласился, вовсе не порадовала Эстэль. Лишь раздражение усилила. Но того обиднее было, что незваный собеседник более не проронил ни слова. Только безмолвных наблюдателей девушке сейчас и не хватало. О чем она и вознамерилась сообщить потревожившему ее и без того сомнительный покой.

- Знаешь что…

От удивления Эстэль позабыла все обвинения, которые хотела обрушить на голову несостоявшегося собеседника. В каменном зале не было никого, кроме нее самой. Вот и пришлось вопросы пустоте задавать.

- Меня бросили?

- А ты, никак, уже соскучилась? – ответила пустота уже знакомым голосом.

Юноша бесшумно выскользнул из тени. На сей раз его руки не были пусты. Чуть помятый кубок звонко поцеловал камень перед Эстэль, оставив на нем рубиновый след пролитого вина.

- Угощайся. Не пристало на пиру сидеть в углу, не отведав угощения.

В подтверждение своих слов юноша почти наполовину опустошил свой кубок и задорно улыбнулся.

- Так, значит, соскучилась?

- С чего взял?

- Неужели не тоскливо одной быть?

- А если и так?

- А если так, то выпей вина, улыбнись и спустись к собравшимся внизу.

- Зачем?

- Там все же не так скучно.

- Ну уж… тут не скучнее.

- Правда?

Молодой разбойник полностью завладел вниманием Эстэль. Было в нем что-то, задерживающие взгляд в соленых озерах его глаз на мгновенье дольше, чем принято. Соль… Эстэль почти ощущала ее на губах. И даже большой глоток вина не смог смыть пряный привкус. Взгляд разбойника, глубокий и тягучий, завораживал как полотно воды под ненастным небом. Такое хмурое, такое беззащитное, вобравшее в себя слезы природы. Оно не рвется сломать преграды, но обещает выслушать, спокойно и внимательно, и, если будет нужно, забрать себе твои непролитые слезы. Глаза молодого разбойника были солеными, а его улыбка - пряной и терпкой, как молодое вино, которым он пытался напоить девушку.

- Пошли!

- Куда?

- Место одно знаю.

Им пришлось подняться, еще выше, оставив пирующих далеко внизу. Но из выбранной разбойником пещеры было хорошо все видно и слышно. Эстэль смотрела, как Влчинка, отложив свои дела, вышла не середину зала, умостилась на каменном выступе, видимая всем, и запела. Сначала сильный женский голос просто выводил мелодию, которую подхватила лютня в руках одного из разбойников. Потом полились слова.

 

Не плачь, мой друг, по мне. Дозволь свернуть

И в одиночестве продолжить путь.

Бывает – выбрана тропа судьбой.

Тебе оставлю я лишь образ свой.

Пусть кто-то говорит, ушла от бед,

На зов беспечности, на злата свет.

Пусть верит сплетникам и слухам злым,

Но знаешь истину лишь ты один.

 

В голосе Влчинки не было звенящей легкости, в нем тягуче плескалась мудрость прожитых лет, усиливая терпкую горечь песни. Эстэль подняла глаза на разбойника и поймала его взгляд. Такой же горький, как песня, словно они вплелись друг в друга.

 

И старая лампа, твоею рукою зажженная, светит сквозь мрак.

И свет старой лампы для тех, кто уходит, в ночи как зовущий маяк.

 

Так вспоминай меня, не пряча глаз,

Не ведая стыда за лживость фраз.

Ты знаешь, в радуге, в эхе дождя,

С тобою я, мой милый, навсегда.

У каждого пути есть свой финал.

И как бы ни был ты смел и удал,

Наступит он в свой срок, сожмет сердца.

И лишь в любви дорогам нет конца.

 

И старая лампа, твоею рукою зажженная, светит сквозь мрак.

И свет старой лампы для тех, кто уходит, в ночи как зовущий маяк.

 

Был погожий летний день. Никлот нетерпеливо погонял лошадку, мерно тянущую телегу. Он, охотник, не привык ездить верхом, да и зависеть от силенок некрупной животинки тоже. А вот ныне приходилось. Раньше он зачем дичь по лесам стрелял? Себе, да жене на прокорм. Или, если кто из односельчан пособить попросит, детишек голодными не оставить. Теперь времена изменились. Оленину и пушнину он возил к Атолему, бедному лесами с дичью, да способному похвастать лишь несколькими пастбищами с разводимой на них скотиной, и то лишь ради молока. В столице свой товар Никлот мог продать, и продать выгодно. Да только на себя он ни монетки из вырученных денег не потратит. Лишь подарок жене – самую красивую безделицу, которую только можно сыскать на шумном рынке, - непременно приобретет. На нее он денег не жалел. Если уж приглянулась вещица, то всяко купит, сколько бы не запросили за нее. Но самый дорогой подарок все же она преподнесла ему. Да что там дорогой? Одно слово – бесценный!

Наконец от широкого тракта отделилась ухабистая проселочная дорога, ведущая к родному Никлоту селенью – Елису. Охотник с супругой жили в самом крайнем доме, подле леса. Повозка прогромыхала по дороге и остановилась против широких кованных ворот в глухом заборе. Дом Никлота, конечно, - не крепость. Но защищать самое дорогое, что есть в жизни охотника, во время его отлучек просто-таки обязан. Никлот спрыгнул с козел, любовно погладил свисающий с пояса мешочек и открыл тяжелые ворота. Пусть они были надежными, но Никлот боялся, что супруге такая предосторожность комом в горле станет, и не принцессой за замковой стеной она себя чувствовать будет, а птахой в клетке. Лишь потому просил он знакомого кузнеца пустить по верху ворот узор кованный, самый красивый, что тот только мог сделать, но такой плотный, что взрослый человек ни по что не просунул бы ладонь в хитросплетение железных ветвей и листьев. Они разрослись футах в пяти над землей, распустились бутонами того же нежного серебристо-голубого цвета, что и все остальное. Краску Никлот сам выбирал, с тем, чтобы светлее и легче выглядела эта громадина. Лошадка покорно перешагнула низенький приступочек, лишь колеса немного подпрыгнули. Охотник времени терять не стал – сразу же распряг животинку, да на задний двор отвел, где вычистил и напоил. А там уж и в конюшню – маленькую, лишь на нее одну – поставил и овса задал. Никлот погладил дерево одной из стен. Теперь раздвигать придется. Мысль посетила его и тут же ушла, вытесненная другой. Хозяин торопливо зашагал по дорожке к дому. Жена, конечно, слышала, что он вернулся, и охотнику не терпелось обнять ее, равно как и ей. Что на порог не вышла – разве ж за то пенять можно? В дом Никлот вошел с несвойственной его фигуре осторожностью – ни одна половица не скрипнула. Только тихо, радостно вскрикнула миниатюрная женщина, кинувшаяся к нему. Рядом с ним она была такой хрупкой, что Никлот уже не в первый раз за многие годы совместной жизни побоялся обнять жену так крепко, как хотелось, лишь с какой-то медвежью неуклюжестью убрал ее смоляные волосы привезенным из Атолема гребнем, красивым и изящным. Было сразу видно, что это эльфийская работа. Но лишь такие его жена и должна была носить.

Сиснэ улыбнулась мужу и, заприметив его взор, посторонилась. Никлот только и успел, что верхнюю одежу, пыльную с дороги скинуть, а ноги уже сами понесли его в дальнюю комнату. Лишь там, когда он склонился над колыбелью своего маленького сына, неуемный бег его сердца замедлился, почти остановился, словно хлынувшая в него нежность вдруг обернулась одной из тех ловушек, что охотник ставит на дичь – убить не убьет, но двинуться не даст.

Малышу было два месяца от роду, а Никлот все не мог поверить, что такое чудо случилось в его доме. С бесконечной осторожностью и трепетом охотник сгреб своими огромными ручищами малыша. Ребенок даже не вздумал капризничать, не выказывая ни малейшего недовольства тем, что его побеспокоили. Скорее наоборот – оказаться на руках большого человека он почел за радость, ведь столько всего интересного было на нем: такие чудные шнурочки, яркий рисунок по вороту рубахи, будто и впрямь на ткани могут расти цветы и листья, и густые курчавые волосы прямо на лице – у мамы такого нет. И так любопытно запустить в них маленькие, тут же запутавшиеся, пальчики.

Никлот рассмеялся густым басом, весело покосившись на супругу, неслышно подошедшую к ним. Вот сорванец вырастет! А смотришь на него – ребенок, как ребенок. Крупноват немного для своих дней. Так и отец отнюдь не хлипок. А в остальном – глазенки огромные, почти до краев заполненные морским серебром в прозелень; носик небольшой; губки поджаты, так и чмокают; волосы русые, как у отца, и как у матери густые – ничуть не младенческий пушок. Вот только откинь их назад, и увидишь уши, острые, как у всех эльфов. И тогда совсем уж чудо невероятным кажется.

Еще какое чудо. А случилось оно восемнадцать лет тому назад. Именно тогда Никлот совсем юнцом впервые в Атолем поехал. Деда Туйса сопроводить по наказу отца взялся. Туйса-то хоть все дедом и величали, а своих детей и внуков у него не было. Вот односельчане и помогали ему кто чем мог. Да гордости Туйсу не занимать было. Не желал он в должниках ходить. Пусть тело уже не то, пусть ноги не слушаются, а глаза еще зорки, да руки работящи. Ох и чудные же безделушки дед Туйс мастерил. Да Елис – маленькое селенье. Скоро в каждом доме его поделки были. А повторяться дед Туйс не любил, вот и собрался в Атолем. Чего только не наготовил – красивых резных бусин из дерева на нити нанизал; подставки под горячие котелки из можжевельника – все застывшие в дереве листья, да цветы, а поставишь на такую посуду с огня, и запах смолы весь дом наполнит; ложки, тарелки, да мало ли что еще из-под его рук вышло – всего на целую повозку хватило. Вот Никлот с ним в Атолем и поехал, чтобы по дороге никто легкой добычей не прельстился, да и на самом рынке не позарился. Торговля бойко шла. Красивые вещи делал дед Туйс. Настолько красивые, что сами эльфы заинтересовались, заезжие, из прибрежников. Купить, правда, не купили. Лишь посмотрели, пообсуждали, и ушли. А Никлот как застыл с открытым ртом, так и остался дурнем стоять. Никого по сей день не встречал он, чтобы красотой такой обладал, да носил ее не платьем парадным, а повседневной одежей, которой и гордиться-то незачем. А она могла, умела. Тоненькая невысокая эльфийская дева, что краше звезд над морем, чище утренней росы. За одну ее улыбку Никлот был готов научиться резать вещицы получше деда Туйса. Да разве имело значение, что в свои семнадцать лет он был здоровенным детиной с лапищами, которым большой лук или двуручный меч пристали, а уж никак не тонкие резцы, да маленький ножичек, если бусики Туйса смех ее пробудили. По возвращению домой он только и тратил выдающиеся свободные минутки на резьбу по дереву. Несколько лет недосыпал, от прогулок со своими сверстниками отказывался, а все же бусы сделал. Не лучше, чем у деда Туйса, да и не хуже. С тех пор в Атолем повадился ездить, эльфийку ту искать. А ее все не было. Десяток лет в ожидании сгинул. Друзья шутили, девчонки из села носы воротили, а он знай свое – в столицу ездил. Да вот одна за другой беды подкрадываться стали. Не успели Туйса схоронить, как отца медведь задрал. А там и матушка с горя захворала. Тут уж не до эльфов стало: за домом следить, да с болезнью, мать в постель уложившей, бороться – о другом сил и помыслить не было. Только ночами снились ему смоляные волосы, изумрудные глаза, да деревянные бусики. Каково же было его удивление, когда, распахнув поутру дверь на стук, увидел он обладательницу волос и очей, томящих его по ночам. Только бусиков у нее не было. Минувшие года не оставили своего следа на ее красоте, будто только что отошла она от телеги Туйса со своими соплеменниками, да передумала и вернулась. А Никлот как стоял бессловесным дурнем, так и стоит. Гостья его поразговорчивее оказалась. Да только тогда на добрые слова она не скупилась, а сейчас о приезде своем лишь одно сказала: «Поняла, что я нужна тебе». И потом, сколько Никлот не выспрашивал ее, только и слышал: «Сердце не обманешь. Оно туда приведет, где разумом и дорогу не найти». Матушку эльфийка в раз на ноги поставила, да самого Никлота чуть до сердечной хвори не довела. Весь он извелся, думая, смеет ли неуклюжий верзила, не смотри, что лучший из охотников на много миль округ, просить такую красавицу, такое диво дивное, женой его быть. А уж когда решился, да в ответ услышал: «За одну твою смелость я готова за тобой пойти. А за любовь меньшим отплатить и вовсе не посмею», так сердце зашлось, что едва дышать мог. А теперь вот еще одно чудо схватилось цепкими ручонками за его бороду, да, знай себе, сопит.